Ветеран российско-украинской войны Глеб Стрижко, прошедший плен после обороны Мариуполя, рассказал в интервью РБК-Украина о сложностях гражданской жизни, отношении украинцев к ветеранам, а также о том, какой может быть победа и будущее Украины.
"Semper fidelis – верен всегда", – такой девиз у украинских морских пехотинцев. Верен своей присяге и стране остался и морпех Глеб Стрижко, защищавший Мариуполь в начале полномасштабного вторжения России. 12 апреля, выполняя боевое задание на "Меткомбинате Ильича", военный получил тяжелые травмы глаз и переломы тазовых костей. Чтобы спасти жизнь Стрижко и других раненых, их передали российской стороне, чтобы потом обменять на пленных россиян.
17 дней Глеб Стрижко провел в плену, где ему не оказывали никакой медицинской помощи. После возвращения на подконтрольную Украине территорию морпех прошел длительное лечение и реабилитацию. В результате ранений Глеб в 25-летнем возрасте получил пожизненную инвалидность II группы, поэтому не может вернуться на боевую должность в армию.
РБК-Украина расспросила Глеба о его возвращении к гражданской жизни, образе ветерана и морпеха в украинском обществе, проблемах ветеранской политики, а также о том, как гражданским правильно проявлять свою благодарность военным.
– Вы больше двух лет как ветеран. Что помогло вам вернуться к гражданской жизни?
– Мне помог внутренний стержень, который не дал опускать руки и ныть. Было много работы над собой, над комфортом своей жизни, над тем, чтобы я был доволен им. Большой объем работы дал тот результат, где я сейчас. Этот процесс продолжается. Я живу свою счастливую пенсионную жизнь, доволен ее качеством.
– Сейчас вы руководитель Киевского Veteran Hub. Для вас это работа, призвание или способ самореализации?
– Здесь я меньше ветеран, больше работник. Veteran Hub - это сеть поддержки для воинов и их близких. Организацию создали в 2018 году, раньше Минветеранов. Первоначально Hub был призван предоставлять сервисные услуги ветеранам АТО и ООС. По прошествии времени наша деятельность расширялась и сейчас включает три важных аспекта – это работа с воинами, ветеранами и их близкими.
Мы предоставляем сервисные услуги: юридические консультации, психологическую поддержку, менеджерское сопровождение, организуем группы поддержки. Также есть аналитический центр, где проводим исследования, чтобы сделать нашу работу более системной. А еще мы выступаем в роли коммуникационного менеджера и доносим в СМИ те наративы, которые считаем должны быть в государстве.
Один из них - это опыт близких воинов, которые никогда не имели субъектности в нашем государстве, потому что были связующим звеном. Часто когда родные звонят по телефону жене воина, то спрашивают не о ее состоянии, а о муже. А она переживает свою очень непростую историю. Поэтому мы подсвечиваем такие моменты.
Моя функция в Veteran Hub - обеспечение функционирования Киевского филиала, чтобы работникам было комфортно, чтобы здесь проводились интересные события. То есть это налаживание внутренних процессов.
– Каким является образ ветерана в нашем обществе?
– Трудно давать оценку за все общество, считаю, что нет единого сформированного образа. Мы уже отходим от советского образа ветерана – стариков, которые ходят в костюмах с орденами. Также меняется фокус, что могут быть ветераны и ветеранки. Люди видят, что в смелости нет гендера и воюют все – мужчины и женщины.
Для меня важно, чтобы видение образа ветерана основывалось на двух столпах – достоинстве и уважении. И так же освещалось сквозь эту призму. Следует показывать, что кроме военного опыта, есть еще много других, и боевой не является определяющим в том, что человек делает. Человек может быть классным воином, но возвращаться в город и нарушать правила дорожного движения. Но на это не дается индульгенции.
Поэтому на ветеранов нужно смотреть комплексно, потому что люди с боевым опытом – это прежде всего люди. Бывает они делают что-то хорошее, бывает – что-то некрасивое. Мне бы хотелось, чтобы показывались разные опыты. В этом плане я не вижу активной работы наших министерств – ни Минвета, ни Минкульта, ни Минобороны.
– Что следует изменить в политике Минветеранов?
– В Министерстве по делам ветеранов отсутствует системная политика с момента его создания в 2018 году. Сейчас в должности министра уже сменилось несколько человек. Нет плана, куда мы должны прийти в 30-м году, в 35-м году. Это только точечные истории. Из-за того, что общественный сектор более гибок, он может эффективнее делать эту работу.
– Нередко от ветеранов можно услышать жалобы по поводу льгот...
– Единственная льгота, которой я пользуюсь, это льгота на проезд. Все остальные для меня неудобны. Как человек с инвалидностью, у меня на срок боевых действий есть возможность не платить за коммунальные услуги. Но этот механизм считаю неэффективным. Готов ли я сразиться за эти пару тысяч, стоять в очередях и подрывать достоинство? Нет. Но государство не хочет упрощать эти механизмы.
Я стараюсь пользоваться муниципальным транспортом или ездить на самокате, чтобы в маршрутке не услышать, что льготные места заняты. Мое достоинство не стоит 15 гривен. Я не должен со страхом заходить в маршрутку.
Просто пока ты военнослужащий, ты нужен этому государству, а когда ты ветеран, резко перестаешь быть нужным. Это печальная тенденция, надеюсь, что она изменится.
– В чем проявляется эта ненужность стране?
– Отсутствием качественных услуг, удобства их предоставления. Я ветеран, у которого все ранения под одеждой, я нормально передвигаюсь на своих ногах, у меня 4 конечности на месте. У меня достаточно терпения, чтобы ходить в органы государственной власти, стоять в очередях и монотонно объяснять, почему сюда пришел, когда меня спрашивают в Пенсионном фонде: "Вы себя видели, какое вам пенсионное удостоверение?"
Вместо того чтобы сделать услуги более доступными, государство дает помощника-ветерана, который расскажет, как пользоваться этими неудобными услугами. Государство этим говорит, что ты не в состоянии это сделать. А если бы я передвигался на колесном кресле, жил в неинклюзивном ЖК и без посторонней помощи трудно было бы выйти за пределы подъезда, потому что там стоит энное количество бордюров? Вместо того чтобы зайти с компьютера и все это оформить, я должен ехать в недоступные ЦНАПы, пенсионные фонды, департаменты социальной защиты населения и оформлять льготы.
Почему нельзя сделать качественный сервис, чтобы я все это мог сделать из ноутбука и даже не пересекался с людьми, которые будут мне давать оценочные суждения. И это я говорю о Киеве, а в маленьких городах все гораздо печальнее.
– Есть ли опыт в других странах, который нам следует перенять?
– Нет. Мы можем посмотреть, как это было в Дании, в Штатах, в Хорватии, но нам нужно свой опыт отрабатывать. С учетом того, что мы уже 10 лет в войне, то наш опыт более интересен для других государств.
– По вашим наблюдениям, насколько наше общество толерантно к людям с инвалидностью?
– Не хочу оценивать все общество, потому что это более 30 миллионов разных людей. Когда мне нужно было повторно пройти всех врачей на МСЭК, то должен был там рассказывать, чего я к ним пришел. Это не очень человекоцентрический подход. Почему меня не могут обслуживать просто потому, что я человек, а не за какие-то заслуги?
– Из американских фильмов мы многое знаем об образе их морпехов, а каким является украинский морской пехотинец?
– Определенного образа вообще нет, и это коммуникационный вызов корпуса морской пехоты. Но он классно сформирован внутри корпуса. Когда человек туда заходит, есть очень четкий, понятный образ, которым должен быть украинский морпех. И в этом большую роль сыграл отец Андрей Зелинский. Он в свое время был капелланом 36-й бригады. По-моему, это лучший пример капеллана в Украине, потому что он, придя в морскую пехоту, понял – чтобы быть ближе к военным, он должен пройти все этапы, которые они проходят. Он стал служить и получил право носить штурмовой берет морского пехотинца.
Все разговоры, которые он проводил с матросами, сержантами, офицерами, он аккумулировал в книге "Этос морского пехотинца". В ней описана продолжительность поколений морпехов в Украине. Потому что козаки, которые на "Чайках" сплавлялись по Днепру и штурмовали побережье Крыма с моря, по факту выполняли амфибийные операции, которыми сейчас занимаются морские пехотинцы.
Из-за того, что медийная составляющая у нас не столь сильная, для украинцев очень часто является загадкой, кто такой морской пехотинец. Грубо говоря, морпех – это воин трех стихий. На земле, в воздухе и в море он должен выполнять боевые задания. Нас учили с моря штурмовать побережье, бегать по полю, штурмовать вражеские окопы, прыгать с вертолетов с оружием, десантироваться и затем выполнять боевые задания. Мы сухопутные руки флота, универсальные бойцы.
– Вы защитник Мариуполя. Удалось ли вам тогда выполнить задание и какими они были?
– Приказ был очень прост – не допустить прорыва противника в Мариуполь. На те силы и ресурсы, которые у нас были, приказ удалось выполнить.
– Не возмущает ли вас то, что при упоминании о Мариуполе говорят об "Азовстале" и редко о заводе "Ильича", где базировались морпехи?
– Сталкивался ли я с тем, что когда я говорил, что был в Мариуполе и мне говорили, что на "Азовстале"? Конечно. Злит ли меня это? Нет. Я очень благосклонно отношусь к необразованности людей, потому что я в каких-то вопросах тоже могу быть необразован.
– Почти все ваше подразделение погибло в Мариуполе, а выжившие попали в плен. Есть ли кто-нибудь из ваших побратимов сейчас в Украине?
– Из плена вернули 6 человек из моей роты, они продолжают служить. Один уже погиб в ноябре 2023 года, штурмуя Крынки. Другие ребята продолжают служить. Общаюсь с ними.
– Что для вас было труднее всего в плену?
– Наверное, непонимание того, что будет дальше. Мне было безразлично, у меня тело было разобрано, больно. Но ничего не изменится от того, что буду страдать. Держаться помогала вера в Бога и морскую пехоту. Каждый морской пехотинец дает клятву морпеху, где ясно отмечается, что я буду верным защитником Украины на земле, на небе, в воздухе. А лозунг морской пехоты - Semper fidelis, переводится с латыни как "Верный всегда". Соответственно, имел ли я право ныть, сдаваться или что-то еще? Нет, потому что у меня был приказ. И это то, что так же помогало держаться. Если я жив, значит еще надо будет поработать, значит еще рано отдыхать.
– Как гражданским правильно проявлять уважение к военным и ветеранам, когда есть сильное желание поблагодарить?
– Важно уважать другого человека, как бы сильное чувство благодарности у вас не было. В свое время Veteran Hub сделал великолепный жест "Благодаря тебе" – прикладывание руки к сердцу. Наше общество не имеет культуры small talk (невынужденные разговоры на "безопасные" темы - Ред.) или улыбаться друг другу на улице. Этот жест классен, потому что он не предполагает словесной реакции, он не затрагивает личное пространство. Вы просто прикладываете руку к сердцу, киваете головой и встречаетесь с человеком зрительным контактом. К жесту можно добавить "Спасибо за службу".
Просто вы никогда не можете знать, какую должность занимает человек в форме в армии, если это не ваш знакомый или родственник. Человек может быть командиром отделения, водителем, механиком, делопроизводителем или юристом. Каждая из этих должностей по-своему важна. И когда вы подойдете к юристу, который работает в армии, и скажете "Спасибо вам за ваши героические поступки, за то, что вы спасли Украину! Вы герой или геройка Украины!", это может повлечь за собой определенный дискомфорт человеку. Лучше сказать "Спасибо за службу", потому что человек сейчас отдает часть своих свобод и жизни войску.
Если есть эмоциональный порыв поблагодарить человека, то будьте готовы, что он может вам ничего не ответить. И это нормально.
– Какое поведение гражданских вас раздражает?
– Я не судья, чтобы оценивать поведение гражданских. Если оно будет задевать мои границы, я могу об этом сказать. Русский язык меня раздражает. Когда я прихожу в заведение поесть и за соседним столом сидят люди, говорящие на русском, то я могу испортить себе аппетит, и сектись с ними, а могу на это не реагировать. Когда есть более острые штуки, я на это реагирую.
Не нравится, как гражданские паркуют машины на тротуарах. Иногда беру с собой рулетку и измеряю расстояние, потому что в правилах дорожного движения написано, что должно быть 2 метра, чтобы я мог на тротуаре спокойно пройти. Меня больше "рубит" не столько из-за неправильной парковки, сколько нивеляции законов. То есть человек знает, что так неправильно и все равно делает. Таким не должно быть общество, в котором я хотел бы жить. И это нарушители, которых не наказывают, потому что всем пох*р, потому что все принимают эту действительность.
– Этим вы подтверждаете ожидания общества, что вернутся ребята с фронта и наведут порядок. Как думаете, почему граждане перекладывают ответственность за государство на ветеранов и военных?
– Это неготовность брать ответственность на себя, потому что мы детское общество. Раньше в обществах были определенные обряды инициации, когда давали копье и отправляли в лес на три дня, чтобы человек вернулся в медвежьей шкуре. Сейчас максимум родители могут отправить ребенка в другой город на обучение. Поэтому у нас детское общество, мы не готовое брать ответственность ни за себя, ни за государство. Есть активное меньшинство, задающее направление движения, но пассивное большинство задает скорость этого движения.
– Сколько времени нам нужно, чтобы вырасти? По вашему видению, мы даже не на подростковом этапе?
– Когда люди в стране не могут сопоставить, что их прослушивание российской музыки, просмотры российских фильмов напрямую зависит от того, что в них летят российские ракеты, о какой подростковости мы говорим?
Когда мы берем общество как нечто цельное, а не единичные люди, то у нас уже есть ментальные старцы и есть дети. И они не принимают ответственность за свою жизнь, это потом транслируется на страну. Люди не могут привыкнуть к тому, что каждый труд должен быть оплачен и продолжают пользоваться Torrent, до сих пор смотрит фильмы на UaKino, но не зарабатывают столько, чтобы заплатить за просмотры на Megogo или Netflix. Если посмотреть на конкретные такие точечные штуки, то мы бедны, глупы и малы.
– Если мы сейчас находимся на уровне ребенка, то сколько еще лет должно пройти, чтобы мы стали взрослым обществом? И могут ли метаморфозы во время войны ускорить этот процесс?
– Мы не можем перепрыгнуть эволюцию. Я надеюсь, что лет через 200 мы будем взрослыми, если нас никто не завоюет, у нас будет если бы все нормально, мы будем постепенно развиваться как страна, как общество.
По поводу того, ускорит ли война процессы, то вспомните страну в мае 2022 года, когда было стыдно говорить на русском и использовать российский контент, и выйдите сейчас прогуляйтесь Подолу или Майдану. Просто постойте молча без наушников 15 минут, послушайте, как люди говорят и о чем…
– Что для вас означает Независимость Украины?
– Для меня Независимость моего государства – это то, что я себя идентифицирую украинцем. Если перестанет существовать мое государство, кем я тогда буду? Даже когда я себе моделировал какие-то ситуации, находясь в плену, что меня выпускают через 5 или через 10 лет, и моей страны не существует, то я себе задавал вопрос, а кто я? Если сейчас я могу четко сказать, что я украинец и дальше будет еще что-то, то тогда я бы не знал, что ответить. Поэтому для меня Независимость – это очень важно.
– Вы как человек с боевым опытом, как относитесь к мобилизации? Должна ли она быть принудительной?
– Это удивительно звучит даже в этой формулировке. Надо немного раздупиться. Страна в опасности. Люди должны хотя бы готовиться. Надо четко дать себе ответ, что я буду делать, если Киев снова будут окружать. Если человеку страшно, нужно поработать с тем. У людей какое-то представление, что они сегодня приедут в ТЦК, а завтра будут в окопах штурмовать. Если ты специалист в какой-нибудь сфере, то будешь так же специалистом в этой сфере в армии.
Почему я должен беспокоиться за то, что кто-то боится? Я делаю от себя все, чтобы это государство существовало. А термосить кого-то: "Пожалуйста, говори по-украински, не включай детям российские мультики, пойди подготовься, узнай, что вообще такое турникет" – это не моя ответственность. Это ответственность этого человека. И когда он умрет, у меня не будет сантиментов, мне немного грустно станет, что украинцев на одного меньше.
В Мариуполе я был супердоволен тем, что рядом были мои ребята из десантно-штурмовой роты из первого батальона. Это типы, которым от 19 до 23 лет. У меня был опытный командир, его опыт спас мою жизнь. Его приказ пойти откопать меня – заслуга того, что я жив. Не каждый готов взять на себя ответственность.
– Как вы объясняете себе то, что видение процесса мобилизации у государства и военных, в частности экономического бронирования, сильно отличается?
– Нет коммуникаций от государства. Нет честных ответов на вопрос, если одна часть людей сейчас служит, то когда их поменяют? И это вызывает определенную злобу военнослужащих и их близких. Когда женщина, муж которой служит, гуляет в парке с ребенком и видит семью, где гуляет муж, жена и ребенок, у нее возникает вопрос, почему сейчас та женщина имеет право быть счастливой со своим мужем, а она нет? Из-за отсутствия честной коммуникации собирается негатив.
– Сейчас много говорят о "справедливом мире" вместо победы. Как относитесь к этому?
– Каждая война заканчивается подписанием договоров, независимо от того, она победная или проигрышная. Каждый вооруженный конфликт либо временно, либо постоянно так же прекращался. Вопрос в том, на каких условиях и в каком формате будет подписание документов. Тот же Минск в феврале 2015-го после Иловайска, Дебальцево – это тоже подписанные документы, где стороны взяли обязательства на себя. И вполне возможно, что в будущем будет похожа история.
– Какой бы вы хотели видеть Украину после победы?
– Взрослой. Мне бы хотелось, чтобы люди брали на себя ответственность за свои действия и слова. Когда процент ответственного общества вырастет хотя бы до четверти населения, я удовлетворюсь таким результатом.