"За день вывозим до 10 раненых": медик штурмовой бригады о боях на Донбассе

Едем по "жаркой" Донецкой области. Температура воздуха не слишком высока, скорее наоборот. Но место, куда мы направляемся, под постоянными обстрелами – это одно из самых горячих направлений боевых действий сегодня. И оно прямо перед глазами боевого медика Русланы, которая служит в штурмовой бригаде. За ее плечами также Лиман, когда еще там были активные боевые действия, а в день начала полномасштабной войны – Счастье.

Приезжаем в место, которое находится в трех километрах от позиций войск РФ. Здесь слышны "выходы", а "приходы" еще четче. Порой кажется, что это вообще рядом. Хотя по факту так оно и есть. Дежурство Русланы проходит еще ближе. Ее жизнь в постоянной зоне риска, но в этот момент она спасает других.

На фоне новостей о контрнаступлениях украинских войск на северном и южном направлениях, девушка рассказывает о совсем других реалиях на Донецком. О вербовке детей российскими солдатами, эвакуации раненых боевой медик рассказала РБК-Украина.

– На каком направлении вы сейчас работаете?

– Донецком. Нас сюда переместили. До этого мы были в Лимане, в районе Славянска.

– Чем отличается война в Лимане, когда он еще не был освобожден, от войны там, где вы сейчас?

– Там, например, были реки. Это большой плюс, потому что вражеским солдатам приходилось перебираться, а это зона, которую можно простреливать. Ехать по мостам было тяжело, ты и сама видела. А поставить мосты как переправы они не могли, потому что мы их простреливали. Поэтому там было тяжело, но не так жарко, как здесь.

– На этом направлении более прицельные обстрелы?

– Намного. У них сильная артиллерия. Чем отличается наша армия от их? Мы знаем, ради чего воюем и имеем боевой опыт, поэтому в прямом бою работаем лучше. Но у них сильно работает "арта". Здесь многое прилетает в нашу сторону. Бывает период, когда они отдыхают и тихо, но большинство времени – это постоянные обстрелы. Они часто используют фосфорные снаряды. Еще химию какую-то. Недавно чем-то сыпали, что обжигает глаза.

– Бойцы разных направлений боевых действий рассказывают об отношении местных к украинской армии. На юге, например, население все же поддерживает ВСУ. На востоке ситуация совсем другая, потому что здесь уже восемь лет продолжается оккупация и большинство проукраинских людей давно уехали. Как себя ведут местные на вашем направлении? Многие корректировщиков, подсказывающих, куда лучше стрелять?

– Очень. Можно по пальцам одной руки посчитать, сколько здесь людей, которые нормально относятся к украинским военным. Потому что большинство – или пьяницы, или ожидающие "русский мир". Они сдают все: боевые позиции, количество военных и техники.

Наши медицинские экипажи попадали под обстрел после таких "наводок".

– Но они сами потом приходят к вам, чтобы вы им оказали помощь. Мне боевые медики неоднократно рассказали, как приходили местные, но когда с ними говорили по-украински, плевались и говорили, что "этот язык" не понимают.

– Да. Особенно пьяницы постоянно приходят с какими-то травмами и просят помочь. А потом рассказывают о "бандеровцах". Сейчас еще пошла тенденция, что дети тоже сдают информацию. Ты ведь на ребенка не подумаешь никогда. А они их вербуют.

Дети не понимают последствия и фотографируют или подсказывают, где они и что видели. А за это получают конфеты, например. На самом деле, я не знаю, как мы будем привыкать к тому, что нет опасности для нашей жизни. Тот же ребенок. Мы никогда не могли подумать, что они могут сдать…

Наш разговор оборвал звук взрыва. Где-то совсем рядом "прилет", о себе напомнила вражеская реактивная система залпового огня "Град". Руслана реагирует спокойно, она к этому привыкла. Сегодня на Донецком направлении очень жарко. Мы тем временем продолжаем разговор.

… Дальше ты просто перестаешь верить. Вообще никому не веришь.

– Ну хоть собаки и кошки не сдают.

– Да не очень… Места "палятся". Когда сбегается много собак и кошек в одно место, это также сдает позиции.

– Расскажи о войне до 24 февраля и после. Я знаю, что ваша бригада стояла на нулевых позициях еще до начала большой войны.

– Вообще, когда был режим "перемирия", было относительно тихо. Да, периодически стреляли. Но это не было так массово. Тогда, например, окопно-блиндажные условия были более спокойные. Когда можно было копать и знать, что ничего не прилетит. А сегодня враг стреляет даже в лопаты, когда ими отбрасывают землю.

Сильные обстрелы в Счастье начались не 24 февраля, а еще раньше. Было очень сильное месиво. Даже голову нельзя было высунуть. Война "во всей своей красоте" – хаос, смерть. И это не останавливается. Оно до сих пор продолжается.

– Сейчас идут новости о контрнаступлениях на юге и севере. О вашем направлении пока такой информации нет. Вы сейчас больше держите оборону?

– Да. На этом направлении мы удерживаем рубежи и не даем прорваться. Здесь ребята ценой жизни отстаивают каждый сантиметр нашей родной земли.

– Вы на этом направлении уже много раненых увезли?

– Бывает по-разному: иногда один раненый за день, а иногда – до десяти. Как легких, так и тяжелых. В таких случаях три-четыре ходки делаем, чтобы вывезти всех. После каждого вызова начинает дергать, потому что говорят только цифру, иногда количество. Хотя часто передают неверное количество. Бывало едешь за одним, а там три. И не знаем состояние "300-го", потому всегда переживаю.

Точки передачи находятся у позиций, поэтому, когда подъезжали и ждали, не раз попадали под обстрелы. Также бывало заезжали на позиции и вытаскивали с поля боя сами, потому что медики роты не всегда успевают вытащить всех.

Забираем раненых, я им оказываю помощь, а потом передаю в более безопасное место, тот самый госпиталь. И снова возвращаемся на точку дежурства, потому что никто не знает, когда может быть следующий вызов.

– Ты боевой медик штурмовой бригады. Но насколько я понимаю, медицинские экипажи помогают не только бригадам, за которыми они закреплены?

– Да, мы помогаем бойцам разных подразделений. Часто вывозили гражданских, как бы они нас не любили. Мы же медики и не выбираем, кому помогать. Бывают случаи, когда много раненых, потому приходится выезжать несколькими экипажами и делить между собой раненых.

– Сколько больше всего раненых перевозили?

– В "бусик" мы вмещали пять человек, учитывая трех легкораненых и двух тяжелораненых. Максимум – семь человек, но оказывать им помощь будет неудобно. Поэтому мы стараемся делить количество "300-х" с другими экипажами, чтобы работать и оказывать помощь, а не просто вывозить. К примеру, в Ямполе массово вывозили людей. К нам тогда приехало несколько других экипажей медиков, так мы распределили между собой.

Вообще, когда легкораненые, ты больше не физически помогаешь им, а морально. Люди напуганы. Пытаемся их отвлекать. Я им задаю самые глупые вопросы, чтобы они хоть как-то отвлеклись.

Часто бывает, что когда мы приезжаем на точку, грузим раненого, и водитель быстро газует с места, начинаю лететь в край буса. Я так часто "летаю" по "бусику" ( улыбается, - авт. ).

– Были случаи, которые вывозили "двухсотых"?

– Мы вывезли много "200-х". И тела и остатки от тел. Я вывозила человека без низа, только руки и туловище. Дважды вывозила людей без головы, отдельно ноги, отдельно руки. Видела мозг у человека, потому что его голова была пробита. Видела сердце, печень. Кишки вижу стабильно. Но я привыкла. Единственное, что невыносимо – запах. Никогда его не забуду. После выездов я бываю очень голодна, но никакое мясо, сало не могу есть, тошнит.

Также сейчас из-за массированных обстрелов мы не можем заехать на позиции и быстро вывезти. Поэтому часто очень тяжелые не дотягивают до момента эвакуации и становятся "200-ми". Это тяжелее всего. Знать, что человек ждет, но "арта" не позволяет заехать. И не можешь ничего с этим поделать.

– То, что ты видишь, сложно назвать "нормальным". А учитывая постоянные активные боевые действия, работа у тебя, к сожалению, всегда есть. Что дает тебе силы жить и работать в этих условиях?

– Я думаю, что научилась немного контролировать эмоции. Начала относиться к телам как к телам. Просто выключаешь эмоции и работаешь. Потому что видишь многое. Когда только училась на боевого медика, думала, что некоторые травмы никогда не увижу. К примеру, перелом черепа, внутреннее кровотечение, когда раненый кашляет кровью, а потом говорит, что болит живите. Я пробую живот, а он жесткий. Большая вероятность того, что он не выживет. Но я везу его в больницу.

Вообще медикам не рекомендуется спрашивать, как раненный. Чтобы потом себя не корить, что не смог спасти. Но я звонила как-то спросить о двоих, и когда мне сказали, что они живы, я испытывала глубокую радость. Как фейерверк приятных эмоций в груди. Это чувство, когда ты сделал все, что мог. Неважно даже, что не думал о своей безопасности, но в результате – они живы.

– А как это, когда везешь живого человека, знаешь, что ранение очень тяжелое и пострадавший вряд ли выживет, но ты видишь его еще живым?

– Трудно осознавать. Я понимаю, что дело плохое. Он говорит, что не выживет, а я говорю: "Да все нормально будет!" Пытаюсь хоть как-то поддержать. Потому что и сама надеюсь.

– То, что ты рассказываешь, это действительно тяжелая работа, постоянный риск и усталость. Ради чего это? Почему ты в свои 23 года занимаешься не своей жизнью, а службой на фронте?

– Я просто хочу, чтобы кончилась война. Мечтаю о мирной жизни, чтобы не бояться, что что-нибудь прилетит в родительский дом. Купить себе дом, устроиться на мирную работу, делать дома ремонт ( улыбается, - ред. ). Я хотела бы ездить на незаминированное море, видеть нашу красивую страну. И так сильно хочу, чтобы все это кончилось. Чтобы уснуть и не видеть всего ужаса. Даже во снах.

Жить в свободной стране, которая развивается и славится своими людьми во всем мире. Но больше всего я не хочу, чтобы этот ужас переживала моя семья. И потому за это отдала бы жизнь. Я не хочу умирать, я хочу жить и бороться до конца.

***

Вроде бы такие простые желания, но как сложно их сейчас реализовать. Украинские военные, когда одеваются в форму, становятся сразу мишенью для врага. Их жизнь сопровождает постоянный риск. Но, как сказал один из бойцов о Руслане, когда рядом есть такие медики как она, им в бой идти легче. Да и нам рядом с ней было спокойнее.