"Азовец" Владислав Дутчак: Россияне сами сделали из украинцев националистов

Интервью с Владиславом "Доцентом" Дутчаком – о лекциях для "азовцев", Мариуполе, выходе из "Азовстали", российской пропаганде и плене.

Вражеский плен – это тяжелое испытание, но ни один украинский защитник, вернувшийся после него домой, еще не сказал, что потерял желание защищать Украину с оружием в руках. Не исключение и сержант полка "Азов" Владислав Дутчак ("Доцент").

Он занимался и планирует и дальше заниматься морально-политическим инструкторством личного состава известного подразделения. Именно его представляли враждебные пропагандисты как страшного идеолога "Азова", "накачивающего нацистской идеологией". Однако "Доцент" всегда отвечал, что всего-навсего преследует цель развивать в людях критическое мышление и знакомить их с военной историей Украины и мира.

Фрагмент видео "интервью/допроса" "Доцента" пропагандистами во время плена мгновенно стал вирусным. К счастью, Владислав вернулся домой в рамках того самого обмена 21 сентября и в настоящее время проходит реабилитацию вместе с другими побратимами.

В интервью РБК-Украина Владислав Дутчак рассказал о деталях общения с вражеской пропагандой, затронул тему плена и пленных, рассказал о службе в "Азове" и начале войны, а также очертил мировоззренческое понимание нашего времени, как ученый и воин.

Ниже сокращена текстовая версия разговора с "Доцентом". Полное интервью смотрите на YouTube канале РБК-Украина.

– Как не военный человек из академической среды оказался на военном поприще?

– Я всегда исповедовал правоконсервативные взгляды, в свое время сотрудничал с "Национальным корпусом" и в 2017 году меня пригласил читать лекции Николай Кравченко с позывным "Крук" (погиб весной-2022 во время боев в Киевской области - ред.). Читал лекции по военной истории Украины и мира для личного состава "Азова". После подписания контракта в 2021 году уже читал лекции в звании младшего сержанта. Как инструктор по гуманитарной подготовке.

Кроме того, общался с гражданскими от имени полка, читал лекции для детей в школах Мариуполя. Лекции по истории родного края, никакой политики. Когда говорят и говорили пропагандисты, которые приезжали к нам, когда я был в плену, о том, что я "накачиваю идеологией", то это просто многое говорит о наших оппонентах и врагах. В тоталитарном обществе режим всегда делает историю своей прислугой, потому они иначе и не могут это воспринимать. Однако наша задача заключалась в том, чтобы развивать в людях критическое мышление.

– "Азовцы" благодарная аудитория? И отличаются ли от классической академической?

– Да, благодарная. Не секрет, что "азовцы" в большинстве своем настроены патриотически, это люди с четкой мировоззренческой позицией. У них могут быть разные любимые герои украинской истории и взгляды могут колебаться от крайне правых до даже либеральных (но адекватных либеральных, леволибералов я не видел), но все же интересуются историей. Интересно, что там люди всех возрастов – от тех, кто еще сформировался при Советском Союзе, до совсем молодых. Потому всегда было интересно.

– Как и когда ты попал в Мариуполь и как встретил 24 февраля?

– После подписания контракта. Занимался насыщенно гуманитарной работой. У нас было два лектора в полку и мы читали лекции по гарнизонам, а также у смежников – в расположении пограничников, морских пограничников. И очень часто нас приглашали в школы. Также занимались библиотечным фондом. На Юрьевке была собрана прекрасная библиотека стараниями друга "Калины" и хорунжих, к сожалению, как вы понимаете, сейчас она уничтожена россиянами.

– Как именно встретил 24 февраля?

– 23 числа мы уже были в полной готовности, потому что все в воздухе чувствовалось. Возможно, только не могли представить масштаб нападения – сразу на всю Украину. Так как была заявлена "денацификация", то ожидали, что удар будет по "азовским" базам, возможно, попытка проломить сухопутный коридор в Крым.

Ну а 24-го наши гарнизоны были подняты по тревоге и стали собираться, подтягивать БК и готовиться на выезд в Мариуполь. Никакого прилета по базам не было. Я даже удивился, потому что ожидал первоочередного удара по "азовским" позициям. Но в первую очередь враг начал бить в том числе и по гражданским объектам.

– Непосредственно ты чем занимался?

– Гуманитарной помощью местным, сотрудничеством с волонтерами. Развозили воду, продовольствие, генераторы. А так как у нас благодаря Старлинку был интернет, то готовил "боевой листок" – "Штаб обороны Мариуполя информирует". Его распространяли по боевым позициям ребятам, у которых не было связи, чтобы они понимали ситуацию на фронте и Украине в целом. До первых чисел марта какая-то мобильная связь еще была, а потом и она исчезла.

– Когда увидел врагов впервые?

– Ну, это были военнопленные, так как мой функционал не предусматривал участие в боевых действиях. С пленными общались довольно ровно, потому что все "азовцы" понимали важность пленных как обменного ресурса. Пару раз еду им выносил. Даже особой ненависти к этим "срочникам" не было. Просто пушечное мясо, которое бросило их командование, даже не объяснив зачем.

– Расскажи о своих ощущениях, когда ты понял, что придется выходить с "Азовстали" и дальше будет плен?

– Понимание того, что деблокады не будет, окончательно было в середине апреля. Хотелось бы, конечно, но мы понимали, что линия фронта от нас в 130 километрах, и в воздухе тотальное преимущество противника. Варианты были либо принять последнее сражение в подвалах "Азовстали", либо идти на прорыв. В обоих ситуациях шансов на успех было мало. Третий вариант - плен.

Поэтому когда командир объявил, что гарнизон выполнил свои задачи и ради спасения многочисленных раненых мы выходим, сдаем оружие и на почетных условиях идем в плен, все восприняли нормально. Кстати, "Редис" тогда сказал, что через 3-4 месяца нас обменяют. Получилось так, что именно нашу группу освободили день в день спустя 4 месяца после этих его слов.

– Но когда вас начали вывозить из Еленовки, вы еще не понимали куда?

– Совершенно не понимали. Надежда была, что это именно обмен, но об этом не говорили, просто, чтобы не сглазить и не иметь напрасных надежд.

– Как общались пропагандисты на своих интервью в плену?

– То видео, которое распространилось по интернету, это была часть "пресс-конференции" сразу как нас перевезли в Еленовку. Там были "журналисты" из России, с оккупированных территорий и даже, как я понял, из каких-то восточных республик – возможно, Казахстан, возможно Туркменистан, я не знаю. Там общение было 30 минут, не меньше. Меня отправили на это интервью, потому что командиров от нас сразу отделили, а говорить кому-то надо было. Ну так как я лектор, мне и доверили.

В общей сложности нас было четверо. Еще друг "Спайдер", друг "Ульф", и еще один раненый паренек, не вспомню позывной сейчас. Там были вопросы достаточно корректные, конечно, в пределах их темников и идеологической догмы о том, что мы нацисты якобы, о татуировках (которых, кстати, лично у меня нет), о "притеснениях русскоязычных" и т.д.

В дальнейшем также были разговоры со съемочными группами из России – и с пропагандистскими телеканалами, и с блоггерами, но там вопрос о том, что они давали в сюжеты. Только НТВ со мной сняли в среднем 7,5 часа разговоров. Потому что общение могло быть нормальным, но конечный продукт, как мне кое-что уже сейчас удалось найти, был искривлен согласно их пропаганде, конечно. Ну и еще уровень их подготовки, конечно… например, одна из "журналисток" мне говорила, что в Украине есть такой народ – мольфары. Народ, понимаете…

– Ощущалась ли разница отношения между россиянами и коллаборантами с Донбасса? Какая у них внутренняя иерархия? Как те и другие относились к вам?

– Да, безусловно, разница была. Когда нас только завезли и сразу были первые допросы, то все делали отдельно россияне и отдельно "днровцы". У россиян было более нейтральное отношение, у "днровцев" больше, скажем так… обида какая-то ощущалась.

"Днровцы" пытались убедить в их собственной правоте больше, чем россияне. Но на счет меня особенно жесткого отношения не было. Возможно, потому что я не принадлежал к боевым подразделениям, хоть и "азовец", возможно, потому что у меня нет татуировок. Но вообще общение было разное с нами и об этом следует говорить уже после того, как все побратимы вернутся из плена.

– Расскажи о том дне, когда вас уже перевозили из плена на обмен.

– Когда составляли списки на выход, мы не знали куда нас везут. Думали, что на какой-нибудь этап. Мы думали, что первыми будут обменивать раненых, потом женщин, потом другие подразделения, а нас – последними. О командирах даже не говорю сейчас. Даже меня, думал, что если и обменяют, то в числе последних вместе с офицерами, так как я стал спикером. Потому не могли поверить, что нас в тот день вывели, чтобы везти на обмен.

Думали, что нас перебрасывают на донецкое СИЗО. Поэтому все более-менее ценные вещи, которые у нас были там, например, теплая одежда, оставляли побратимам, которых в списках не назвали. Потому что "солдатское радио" уже передавало, что вещи на донецком СИЗО просто отбирают.

Ну, нас собрали, мы долго ждали. Потом был обыск, потом снова ждали транспорт часов шесть. Потом погрузились в КРАЗы и долго ехали. С завязанными глазами и руками. Потом услышали звуки аэропорта и нас погрузили в самолеты. Летели долго, я даже уже думал, что это этап куда-то в Россию, потому что в Запорожье, например, лететь было бы минут 15 и я пытался считать время.

Оказалось, что нас отвезли где-то в Москву, скорее всего, там пересадка и снова летели. Уже все знают, что это была Беларусь. И из Беларуси на нашу территорию. В Москве (наверное, что это было где-то там) к нам добавили офицеров, сидевших в Лефортово, это я услышал, когда зачитывали списки. Но потом оказалось, что командиров отдельно от нас отвезли в Турцию. Это известная история.

Об отношении к нам при перевозке также расскажем потом, но вообще скажу, что было как довольно приличное, так и жесткое, как к каким-то опасным преступникам, вина которых доказана. Доказана с точки зрения наших врагов, конечно. Отношение отличалось в зависимости от людей, которые нас этапировали на разных промежутках пути и передавали от одной конвойной группы к другой.

– В медийном пространстве у нас многие любят поговорить на тему, что не надо брать в плен россиян, или же с ними в плену нужно обращаться жестко. Что бы ты, как человек, побывавший в плену, мог сказать таким комментаторам?

– Я бы корректно посоветовал им не говорить на эти темы и оставить это военным. Вопрос пленных очень чувствителен и подходить к нему нужно очень взвешенно. Если вспомните сначала еще было видео жесткое с русскими пленными. Так его очень растиражировали российские СМИ и нам его часто вспоминали, когда мы были в плену.

Поэтому наша общая задача и первоочередная – не навредить ни одному украинцу, находящемуся в плену у врага. Ни словами, ни заявлениями, ни видео. Пленник – это ресурс. Причем, не только для обмена, но и для контрпропаганды. Поэтому обращаться с пленными мы должны достойно.

Он наш пленный после обмена в их СМИ об этом и не скажет, то в своем кругу общения об этом будут знать все - родственники, друзья и так далее. И рано или поздно даже до того больного общества дойдет, что все, что им рассказывают "скабеевы" по телевидению, это неправда.

Россияне сами переживают сейчас последствия химеры, которую им создала пропаганда. Более того, следствием этого стало еще и то, что россияне же и сделали из украинцев националистов. Даже тех, кто не имел таких взглядов до полномасштабной войны. Особенно в русскоязычных городах востока Украины, наиболее страдающих от путинской агрессии.

– Как изменилось твое как историка отношения к войне после плена? И после всего, что было в Мариуполе.

– Когда-то в Днепре я общался с одним профессором, который мне сказал: "Владислав, ты называешь себя историком, но на какой войне ты был? Называешь себя философом, но скажи, по какой статье ты сидел?" Это такие академические шутки. Теперь я могу ответить на оба вопроса. Скажу: "Я выполнил все ваши наставления".

По поводу войны у меня и раньше не было романтических иллюзий, но сейчас я увидел, что война - это в первую очередь работа. И каждый на войне выполняет свою работу как можно более профессионально. Ты просто наблюдаешь за людьми и восхищаешься тем, как люди выполняют тяжелую работу. У меня была своя работа. Может быть, не такая героическая, но я выполнял приказы своего командира. И дальше буду выполнять – после реабилитации и возвращения в строй.