Его Святейшество о своей новой реинкарнации и решении уйти в отставку с поста главы тибетского правительства
Мелисса Мэтисон
Во дворе залитого солнцем храма Цуглакан, что стоит у подножия индийских Гималаев, сотни тибетцев собрались на праздник. Буддийские монахи раздают всем белый рис с тушеными овощами, протяжно гудят трубы, звенят цимбалы. Такого рода праздники здесь не редкость ― монахи часто бесплатно кормят окрестных жителей, чтобы накопить положительную карму заслуги. Однако сегодня праздничная атмосфера, кажется, очень созвучна настроению человека, который живет по соседству с храмом. Наконец-то исполнилась мечта Далай-ламы: его отставка со всех государственных постов была официально утверждена, невзирая на прочувствованные мольбы и обращения сограждан.
Тибетский парламент дважды просил Его Святейшество пересмотреть свое решение, но Далай-лама даже не стал читать эти послания и отказался от встречи с членами парламента. Он принял окончательное решение. 29 мая были подписаны все необходимые документы и внесены поправки в Хартию тибетского народа. Этот акт ознаменовал собой выдающееся и добровольное отделение церкви от государства. Впервые более чем за 350 лет Далай-лама больше не совмещает роли светского и духовного лидера тибетского народа.
В последние десятилетия тибетское сообщество в эмиграции управлялось в целом демократическими методами, однако решающее слово во всех важных политических вопросах, касающихся жизни диаспоры, оставалось за Далай-ламой. Он назначал зарубежных посланников, определял темы и даты переговоров с Китаем, имел право подписывать или налагать вето на законопроекты и мог даже распустить парламент. Теперь с его согласия официальный титул Далай-ламы сменился с «Главы нации» на «Защитник и символ Тибета и тибетского народа». Политическая ответственность ложится в основном на плечи Лобсанга Сенге, 43-летнего юриста из Гарварда, которого в апреле тибетцы избрали на пост премьер-министра.
Китай уже объявил передачу политической власти «уловкой» и отказался встречаться с новым премьером. Коммунистическое правительство верит, что движение за автономию Тибета умрет вместе с Далай-ламой, надо лишь набраться терпения. Однако, передавая бразды правления в руки народа, Его Святейшество делает ставку на то, что демократия послужит эффективной защитой от китайских репрессий. Далай-ламе 76, и он знает, что не будет стоять у руля вечно. Тибетцы, считает он, должны научиться самостоятельно управлять государственной машиной.
Тензин Гьяцо, Четырнадцатый Далай-лама, родился в крестьянской семье в маленькой тибетской деревне в 1935 году. Ему было два года, когда в деревню пришла поисковая группа, направляемая по древней традиции снами и видениями высоких лам и оракулов. Ребенок успешно распознал людей и предметы, принадлежавшие ему в прошлой жизни, и был официально признан перерождением Тринадцатого Далай-ламы. Когда ему исполнилось четыре, его привезли в Лхасу, где он стал духовным лидером своего народа. В 15 лет он возглавил государство. В 1959 году, когда противостояние с китайской армией достигло высшей точки, он бежал в Индию, где и живет с тех пор, руководя тибетской диаспорой в эмиграции.
Ему есть чем гордиться за более чем 60 лет своего пребывания у власти. Он основал успешное и стабильное правительство в эмиграции и твердо противостоял жестокому режиму. Первый Далай-лама, попавший в страны Запада, он проповедует миллионам людей добродетель ненасилия, что принесло ему Нобелевскую премию мира. Будучи духовным лидером Тибета, он олицетворяет борьбу своего народа.
Я познакомилась с Его Святейшеством в 1990, когда писала сценарий к фильму «Кундун» о его детстве, который поставил режиссер Мартин Скорсезе. С тех пор между нами установились прочные дружеские отношения. Я остаюсь сторонницей автономии для Тибета и являюсь членом правления «Международной кампании за Тибет». Каждый день я молюсь о долголетии Тензина Гьяцо.
Мы встретились 2 июня в его резиденции во дворе главного тибетского храма в пыльном индийском городке Маклеод Ганж у подножия Гималаев. Далай-лама поинтересовался, выглядит ли он таким же здоровым, как и во время нашей последней встречи. Да, отвечаю я, даже еще моложе, если такое возможно. Только глаза постарели. «Точно», ― отвечает он. И сообщает, что ему не пришлось выписывать у окулиста новые очки, наверное, оттого что он не пользуется компьютером. «Даже и не пробовал никогда», ― говорит он и разражается характерным, заразительным смехом. «Ничего не понимаю в компьютерах!».
― Давайте для начала вспомним тот день в 1950, когда вы стали главой тибетского правительства. Вам тогда было всего 15 лет, и китайцы захватили вашу страну.
― Положение было очень и очень трудным. Когда люди попросили меня взять на себя эту ответственность, первой мыслью было, что я еще слишком молод. Я всегда хотел следовать традиции, а традиция предписывает возводить Далай-лам на трон в возрасте 18 лет. 15 лет это слишком рано. Но меня продолжали упрашивать. Китайцы уже захватили Чамдо [горный район в восточном Тибете]. Тревожные настроения нарастали. И я принял ответственность на себя. Когда Коммунистическая освободительная армия достигла Лхасы, моим первым действием был побег из Лхасы к границе с Индией. Теперь я думаю, было ли это дурным или добрым предзнаменованием? Практически первым же моим действием после того, как я возглавил государство, стал побег из Лхасы! [Смеется]
― С тех пор прошел 61 год, и вот вы ушли в отставку с поста главы государства. По сути, вы готовились к этой отставке, к отделению церкви от государства еще с тех пор, как были ребенком. Когда впервые у вас зародилось это намерение?
― Когда мне было лет 13 или 14, в Лхасе, где я жил, у меня были очень близкие отношения с простыми людьми. В основном это были метельщики во дворце Полтала и в Норбулинке [летняя резиденция Далай-ламы в Лхасе]. Я с ними всегда играл, а зачастую и обедал. От слуг я узнавал о том, что на самом деле творится в Лхасе. Часто я слышал о несправедливостях по отношению к народу. И тогда я начал понимать, что наша система, когда вся власть сосредоточена в руках нескольких людей, это неправильная система.
― И тогда, приняв власть, вы решили провести реформы?
― В 1952 я создал комитет по реформе. Я хотел начать проводить какие-то изменения. Но мои начинания столкнулись с серьезными препятствиями ― китайские чиновники хотели, чтобы реформы шли по их плану, в соответствии с их желаниями, подобно тому, как это уже произошло в самом Китае. Китайцы боялись, что если реформы в Тибете произойдут по воле тибетского народа, это может помешать осуществлению их замыслов. Так что менять что-либо в системе правления было нелегко.
― В 1954 вы ездили в Китай и своими глазами увидели, что такое коммунистические реформы. Было ли это похоже на то, что вы планировали осуществить в Тибете?
― Я поехал в Китай в составе тибетской делегации на съезд Китайской народной республики. Пекинский парламент удивил меня своей дисциплиной. Я заметил, что практически никто из членов парламента не отваживался выступить с предложениями. Если они и вносили какие-то поправки, то это касалось только словесных формулировок [смеется]. Смысл никто не обсуждал.
Затем, в 1956, мне представилась возможность побывать в Индии. И там тоже я посетил парламент. Мне открылась совершенно другая картина. В индийском парламенте стоит постоянный гвалт. Никакой дисциплины. Было ясно, что там полная свобода выражения мыслей. Индийские парламентарии обожают критиковать свое правительство. И тогда я понял, что суть демократии в свободе слова. Демократическая система произвела на меня огромное впечатление.
― Вам понравилось, что демократия такая сумбурная и шумная?
― В 1959, когда мы решили поднять в ООН тибетский вопрос, я попросил тогдашнего премьер-министра Индии Джавахарлала Неру поддержать нашу инициативу. Но он отказался. Он считал, что бесполезно ставить вопрос о Тибете. Он сказал мне, что Америка никогда не вступит в войну за Тибет с Китаем. Позже, когда я снова встретился с Неру, я немного волновался [смеется]. Но он разговаривал со мной так, как будто наших разногласий и не бывало! И тогда я понял ― да, это действительно демократический лидер. Иметь разные точки зрения это совершенно нормально.
В 1960, когда я уже жил в Индии, многие тибетцы собрались в Бодхгае на мои учения. Именно там мы приняли решение о создании представительного правительства. Это стало нашим первым шагом к демократизации. С тех пор тибетское сообщество в эмиграции шаг за шагом продвигалось к полной демократии. В последние 10 лет я продолжал исполнять обязанности верховного советника. Я называл это отставкой наполовину. С 2009 при каждом удобном случае я повторял, что теперь хочу уже полностью отойти от дел. В этом году 10 марта я официально заявил, что пришло время мне уйти на покой, что я собираюсь передать всю политическую власть в руки Тибетской администрации.
― Во всем мире многие люди не знают, как им избавиться от своих лидеров. А тибетцы не хотели вас отпускать. Почему?
― Эмоционально, духовно они по-прежнему полагаются на меня. Когда я заявил об отставке, они просили, чтобы я продолжал выполнять свои обязанности бессрочно. Я отказался. Тогда меня попросили принять хотя бы символический титул, церемониальную должность главы государства.
Церемониальная роль? Это не для меня. Стать кем-то вроде королевы Великобритании? Я лично очень уважаю королеву, она замечательный человек. Но сама система? [Смеется] Если вы принимаете церемониальную должность, вы должны что-то делать! Иначе, вы будете просто куклой. Кто-то пишет заявление, а я должен его зачитать? Кажется, это называется марионетка.
Институт Далай-лам стал выполнять политические обязанности только во времена Пятого Далай-ламы, примерно 350 лет назад. Более ранние воплощения были только духовными лидерами. Я всегда считал, что время правления королей и единоличных лидеров прошло. Мы должны догнать современный мир.
И вот теперь я передал свои политические полномочия избираемому правительству. И я счастлив. Вся ответственность лежит на них. А я хочу быть просто духовным лидером. Но если им понадобится моя помощь, то я всегда буду готов ее предоставить.
― Были ли у вас личные причины для отставки?
―Я всегда говорю людям, что политические и религиозные институты должны быть разделены. А при этом я сам совмещаю две роли. Это же лицемерие! [Смеется] Я должен сам следовать тому, чему учу других.
Есть и более личная причина. До того как Далай-лама стал политической фигурой, не было практически никаких противоречий. Противоречия начались с Пятого Далай-ламы, и связаны они были не с духовными, а с политическими аспектами. Теперь, после моей отставки, институт Далай-лама стал более чистым, более стабильным. Я чувствовал, что мы должны отделить политическую ответственность. Далай-лама не может нести еще и этот груз. Так что мой личный интерес заключался в том, чтобы защитить старую традицию Далай-лам. Без вмешательства в политические дела она будет в большей безопасности.
Я абсолютно убежден, что тибетцы справятся с политическими обязанностями. А потому я добровольно и с гордостью принял решение положить конец этой четырехсотлетней традиции.
Но это не означает конца института Далай-ламы. Он остается, но будет играть только духовную роль. И не только в нынешнем поколении. Если такова будет воля тибетского народа, институт Далай-лам продолжит существование и в будущем.
― Означает ли ваша отставка, что изменились ваши долгосрочные цели?
― До конца жизни моими обязательствами останутся: способствовать установлению межрелигиозной гармонии, пропагандировать человеческие ценности, способствовать счастью людей.
― Значит, ваш повседневный распорядок не изменится? Я знаю, что каждое утро вы читаете молитву обо всех живых существах. Когда вы молитесь о нас, чего вы нам желаете?
― Я часто говорю людям, что этот век должен стать веком диалога. Одними помыслами или благословением Будды мира на Земле не построить. Мир должен прийти от людей, от их действий. Это значит, что на все проблемы ответ только один ― диалог. Это единственный путь. А для этого мы должны внутренне разоружиться. Мы должны трудиться, чтобы наши усилия, пусть небольшие, помогли к концу века сделать мир более миролюбивым и сострадательным. Таково мое пожелание. Но для его осуществления необходимо приложить усилия. Пока это выглядит лишь как идея. Но ее можно осуществить. Для этого всем придется потрудиться. Если же, несмотря на все старания, мы потерпим неудачу, по меньшей мере, наша совесть будет спокойна.
― Вы называете себя простым монахом. Многим такое утверждение покажется удивительным.
― Несколько дней назад в этой самой комнате я принимал представителей тибетского политического руководства. Они принесли мне поправки в хартию [касающиеся отставки]. Они мне все объяснили, а потом попросили самому прочесть, что там написано. Я ответил: «Даже если я прочту все, то не смогу досконально в этом разобраться. Так что это бесполезно». И спросил: «Где подписать?» [Смеется]
― Но это очень опасно!
―Это доказывает, что я простой буддийский монах!
― Вас не беспокоит, что некоторые люди могут считать ваше решение уйти в отставку ошибкой?
― Некоторые тибетцы, в особенности молодые, сильно меня критикуют.
― Думаете, это проявление страха? Или ими движет вполне обоснованная озабоченность судьбами Тибета?
― Некоторые люди считают, что эти решения принимались несколько поспешно. Им, конечно, невдомек, что я шел к этому последовательно на протяжении нескольких последних десятилетий.
― Далай-ламы с давних пор полагаются в делах на пророчества государственных оракулов. А вы просили оракулов войти в транс и дать совет по поводу вашей отставки?
― Да, просил. И они полностью поддержали мое решение. Я знаю этих оракулов. Я обращаюсь к ним как к советникам. Они наблюдали за судьбами Далай-лам на протяжении последних четырех или пяти веков. И вполне естественно, что они, как и люди, могли ощущать некоторое беспокойство по поводу моего решения. Но они сказал, что решение правильное и своевременное.
― Значит, вы довольны?
― Да, конечно. 19 марта, после того как я публично выступил с подробными разъяснениями по поводу моей отставки, я спал необычайно крепко. Это решение принесло мне облегчение.
Теперь наше общество полностью освободилось от теократического режима прошлого. Наше решение это также и ответ на обвинения китайских коммунистов, которые утверждают, что цель нашей борьбы восстановить старую систему [феодального Тибета]. Теперь эти заявления утратили смысл. Я часто говорю, что китайской компартии тоже пора бы уйти в отставку. Теперь же я могу сказать им: «Делайте, как я. Уйдите в отставку по доброй воле».
― Почему Китай демонизирует вас, называя «дьяволом» или «волком в монашеской одежде»? Есть ли какие-то особые причины, по которым они пользуются таким архаичным языком?
― Вообще говоря, такие выражения больше подошли бы детям, а не официальным лицам. Я думаю, что, используя такие слова, они хотят показать китайскому правительству, насколько ужасен Далай-лама. Я также думаю, что они пытаются таким образом затронуть и тибетцев. Им нужно выставить меня в самом черном свете. И потому они используют такие словам. Но этим они только дискредитируют себя. Это такое ребячество! Нелепость! Никто им не верит.
Обычно, у людей часть мозга отвечает за здравый смысл. Но у китайских лидеров, в особенности у сторонников жесткой линии, эта часть, похоже, отсутствует. В прошлом году на встрече с президентом Обамой я сказал ему: «Вы должны провести операцию, вживить китайцам эту часть мозга». [Смеется]
― Как вы думаете, каким был бы сегодня Тибет, если бы вы руководили им все эти годы?
― Произошли бы некоторые перемены, были бы проведены какие-то реформы. Но это было бы нелегко. Существовала бы оппозиция внутри Тибета. Среди чиновников есть те, кто мыслит более современно, а есть и консерваторы. Ну и конечно, было бы свободнее, чем при китайских «освободителях» [смеется].
Последние 52 года были исполнены глубокой печалью. Беженцы. А хуже всего разрушения в самом Тибете. Что-то построили, есть некоторый экономический прогресс, но в целом картина очень, очень печальная.
Но я ни о чем не жалею. 52 года я живу в свободной стране, в Индии, и это дало мне прекрасную возможность наполнить жизнь смыслом, внести свой вклад. Останься я в Лхасе, то даже и без китайской оккупации мне бы, скорее всего, была отведена церемониальная роль, я бы выполнял традиционные обязанности.
― Когда вы были еще молодым человеком, оракул Нечунга напророчил вам, что «драгоценность, исполняющая желания, воссияет на западе». Прав был оракул?
― Думаю, доля правды в этом есть. В 1959 мы бежали из Тибета и пришли в Индию. Для тибетцев Индия это уже запад. А для Индии запад это страны Европы и Америки. Наверное, я могу считать, что внес свой вклад: помог совместить буддийскую науку и современную науку. Ни один буддист до меня этого не делал. Мне кажется, другие ламы мало интересуются современной наукой. А меня наука живо интересовала с детства. Современные ученые еще очень мало знают обо всем, что касается внутренней науки [науки об уме]. В то же время современная наука сильно продвинулась в изучении внешних предметов. Так что нам, буддистам, есть, чему поучиться.
― Вы сказали как-то, что выживание Тибета будет зависеть от того, произойдут ли перемены внутри Китая. Считаете ли вы, что такие перемены будут?
― Когда Ху Цзиньтао заявляет, что его главная цель это пропаганда гармонии, я полностью его поддерживаю. Я всегда говорю, что подлинная гармония должна исходить из сердца. А для этого необходимы доверие, уважение и дружба. Неправильно пытаться построить гармоничное общество с применением силы. Ху Цзиньтао находится на посту председателя КНР почти 10 лет. Цели у него очень хорошие, но в качестве средства их достижения он все чаще и чаще применяет силу, это непродуктивно.
Прежде всего, нужна прозрачность. Я считаю, что 1,3 миллиарда китайцев имеют право знать истинное положение вещей. 1,3 миллиарда китайцев также способны самостоятельно судить, что плохо, а что хорошо.
Китайский премьер Вэнь Цзябао несколько раз публично говорил о том, что Китай нуждается в политических переменах. Он даже как-то раз упомянул демократию. Китайские мыслители и художники все чаще говорит, что хотят политических перемен, большей свободы. Так что перемены не могут не произойти. Никто не знает, сколько потребуется времени. Пять лет, 10 лет, 15 лет? Прошло уже 52 года. Я почти уверен, что в следующие 50 лет изменения произойдут. Независимо от того, проживу я еще 50 лет или нет.
― Если бы Ху Цзиньтао согласился прислушаться к вам в вопросе Тибета, что бы посоветовали ему?
― Не знаю. Я вообще не думаю, что имеет смысл обсуждать такие вещи [смеется].
― А был ли какой-то момент с 1959, когда вы подумали, что вот сейчас китайцы уйдут из Тибета?
― Да, конечно. 10 марта 1959, в день тибетского восстания. Я очень ясно помню, как из Лхасы в Норбулинку пришло много людей, и они заблокировали все двери. Они кричали: «Вам не следует ехать в китайскую военную ставку!»
― В эти напряженные времена тибетцы боялись, что приглашение от китайцев это уловка, чтобы взять вас под стражу или убить?
― Да. В тот день светило яркое солнце. Я сказал г-ну Пала, канцлеру: «Возможно, этот день станет поворотным пунктом истории».
«Поворотный» не значит «лишающий надежды». Несмотря на трудности, в конце длинного тоннеля мы видим свет. Это чувство поддерживает нашу решимость.
― Я знаю, что в ноябре вы будете встречаться с группой тибетских духовных лидеров, чтобы обсудить вопрос о вашем преемнике. О чем будет идти речь?
― В последние несколько раз, когда мы собирались вместе с религиозными лидерами, я поднимал этот вопрос. Китайских коммунистов очень беспокоит моя следующая реинкарнация! [Смеется] Так что нам нужно обсудить этот вопрос.
Конкретные решения пока не приняты. Но одно ясно уже сейчас. Реинкарнация Далай-ламы это моя реинкарнация, мое перерождение. А значит, следуя логике, принимать решение должен я. Никто другой, даже духовные лидеры не могут в это вмешиваться. Моя следующая жизнь это целиком и полностью мое решение.
― Но китайское правительство говорит, что будет принимать решения по всем реинкарнациям, включая и вашу.
― В этом есть некоторое противоречие. Коммунисты не просто люди неверующие, они говорят, что тибетский буддизм это яд. И они намеренно стараются ограничить практику тибетского буддизма. Могут ли люди, которые стремятся ограничить или уничтожить тибетский буддизм, вмешиваться в вопрос реинкарнации? Это все выглядит очень странно. Даже смешно. Они думают только о политической власти над Лхасой. И выставляют себя в нелепом свете. Думаю, им было бы лучше сохранять нейтралитет. Или даже более логично было бы сказать: «Больше не должно быть никаких реинкарнаций».
― Вам, наверное, не очень приятно, что люди так много говорят о вашей смерти?
― Вовсе нет. В прошлом месяце в Ньюарке французский журналист задал мне вопрос о преемнике. Я снял очки, посмотрел на него и спросил: «Глядя на мое лицо, вы по-прежнему полагаете, что есть смысл поторопиться с вопросом о новой реинкарнации?» И он ответил: «Нет!» [Смеется]
― Вы сами склоняетесь к более традиционному методу поиска следующего Далай-ламы, вашей реинкарнации, тому, который использовали, выбирая вас?
― В настоящее время я считаю, что с этим вопросом можно подождать еще лет 10, 15, а то и 20. А потом будем смотреть по ситуации. Если тибетцы по-прежнему будут хотеть сохранить этот институт и следовать традиционному пути, они воспользуются опытом прошлого: будут искать маленького мальчика, который отличается особыми признаками.
Что же касается того, где этот мальчик родится, то я высказался предельно ясно. Если я умру в эмиграции, до того как завершится борьба тибетского народа, тогда логично будет искать реинкарнацию за пределами Тибета. Ведь сама цель следующего перерождения в том, чтобы продолжить работу, начатую в предыдущей жизни. Так что, если прежний Далай-лама умрет за пределами Тибета как беженец, то и реинкарнацию следует искать там же. Иначе возникнет много новых трудностей.
― Как вы думаете, с какими трудностями может столкнуться ваш преемник, Пятнадцатый Далай-лама?
― Выйдя в отставку, я уже освободил Далай-ламу от политической роли. Так что следующему Далай-ламе будет в чем-то проще. И если Пятнадцатый Далай-лама окажется непригодным к государственным делам, это не создаст никаких проблем. Все, что он должен сделать как духовный лидер, он сделает. Будет не слишком умным? Не страшно! [Смеется]
― Есть традиции тибетского буддизма, в которых считается, что мальчик, родившийся до смерти высокого ламы, может быть его реинкарнацией. Как по-вашему, возможно ли такое, что Пятнадцатый Далай-лама уже родился?
― Это возможно. По меньшей мере, два современных ламы перед смертью дали такое указание: «Этот мальчик, который уже родился и живет, это моя реинкарнация». Необходимо, конечно, провести специальные испытания, чтобы подтвердить, что мальчик действительно является реинкарнацией. Но в принципе такое возможно.
― Но если такой мальчик уже живет, можете ли вы заняться его подготовкой?
― Если на момент его обнаружения я буду слишком стар, то не знаю! [Смеется]
― Вы внимательно следили за развитием событий в Северной Африке и на Ближнем Востоке. Думаете ли вы, что «Арабская весна» может иметь какие-то последствия для Тибета?
― Это трудно сказать. Авторитарные системы одинаковы во всем мире. Но в Китае экономическое развитие действительно приносит некоторые блага большому количеству китайцев. И в этом отличие.
― Кризис, разразившийся в Тунисе и Египте, оказал некоторое влияние на ход мыслей молодых представителей китайской интеллигенции. Это очень сильно обеспокоило китайское правительство. Они видят внутреннюю угрозу. Но китайская авторитарная система довольно крепка. Их бюджет на внутреннюю безопасность превышает оборонный бюджет.
― Многие люди считают, что новое поколение китайских руководителей будет лучше знать и понимать внешний мир, потому что они моложе, у них есть Интернет, и много китайских студентов обучается за границей. Я уверен, что перемены будут. Обязательно. Такова моя точка зрения, и такова точка зрения многих китайцев.
― Вы помните, где находились в тот момент, когда узнали о смерти Осамы Бен Ладена? Что вы почувствовали?
― Я был в Лонг-Бич, в Калифорнии. Конечно, я был опечален. Но тут все не так просто, все очень сложно.
С самого детства я очень плохо относился к смертной казни. В 1945 или 1946, когда мне было лет 10, на Нюрнбергском процессе нацистских военных преступников приговорили к повешению. Я видел фотографии в журнале «Лайф». И мне было очень печально. То же самое и с японскими руководителями. Эти люди уже были повержены. Их казнь это не мера предосторожности, а обычная месть.
Когда повесили Саддама Хуссейна, я смотрел на его фотографию. Он больше не представлял угрозы. Старый, сломленный человек. Не убивайте его, проявите милосердие, думал я. Очень печально.
То же самое я думаю и о Бен Ладене. Он тоже потерпел поражение. После трагедии 11 сентября я сказал, что ошибка в выборе ответных мер может привести к тому, что через некоторое время у нас будет не один, а десять, сто бен ладенов. 12 сентября я написал письмо президенту Бушу, с которым у меня дружеские отношения. Я принес соболезнования, но в то же время выразил надежду, что ответные действия будут ненасильственными.
Я понимаю, конечно, что погибли тысячи американских граждан. Немыслимое количество смертей для мирного времени. Огромная трагедия. Я это понимаю. Я могу почувствовать то, что чувствуют американцы. Обычный человек, который хочет справедливости и отчасти стремится к мести, может испытать некоторую радость [по поводу смерти Бен Ладена]. Но можно посмотреть на это и по-другому. Убили побежденного человека.
Лучше всего решать такие проблемы в духе примирения. Говорить. Слушать. Обсуждать. Это единственный путь.
― Существует ли в мире зло?
― Я считаю, что зерно зла это ненависть. И мы можем сказать, что в каждом человеке есть это зерно. Если говорить о потенциальных убийцах, то в каждом человеке заложен такой потенциал. Ненависть, гнев, подозрительность ― все это несет в себе потенциал негативных деяний.
Но есть и потенциал к милосердию. Умение прощать, терпимость. И эти качества тоже потенциально присутствуют в каждом.
Зло, это когда проявляются негативные качества, а позитивные остаются в спящем состоянии. Люди, которые буквально любят ненависть, которые намеренно взращивают в себе гнев ― вот зло.
― Вы когда-нибудь чувствовали, что вас предали?
― В 1954 и 1955 я почти полгода прожил в Пекине. В тот период я по разным поводам несколько раз встречался с Мао Цзэдуном. В первый раз я очень нервничал. На последующих встречах, не помню уже, сколько их было, во мне появилось глубокое уважение к нему. Это был великий революционер, несомненно. Очень прямолинейный. А в частной жизни это был очень добрый человек, как пожилой отец в крестьянской семье, очень простой.
Он очень многое обещал. Один раз Мао Цзэдун указал на двух генералов, которых направлял в Лхасу, и сказал: «Я посылаю этих генералов, чтобы они помогали вам. Если они не будут вас слушать, обращайтесь ко мне, я их отзову».
А потом на последней встрече, в самый последний момент он сказал: «Религия это яд».
Он тогда давал мне советы, как слушать, собирать разные точки зрения, предложения и как управлять. Это были очень полезные советы. Он сказал, чтобы я отправлял телеграммы лично ему, напрямую.
Так что в Тибет я вернулся исполненный надежды. По дороге я встретил китайского генерала, который возвращался из Лхасы. Я сказал ему: «В прошлом году, когда я ехал по этой дороге в Пекин, то был полон тревоги и подозрений. Теперь я возвращаюсь исполненный уверенностью и надеждой». Это было летом 1955.
А потом, в 1956, начались проблемы в восточной части Тибета, которая находилась под китайской юрисдикцией. Я отправился в Индию. Месяц за месяцем ситуация становилась все хуже и хуже. Вернувшись из Индии, я написал два письма Мао, в которых объяснял положение дел. Но в ответ не получил ни слова. Ничего. И тогда я подумал: «Его обещание это только пустые слова».
― На росписи стен Поталы можно увидеть важные моменты и людей из жизни прошлых Далай-лам. Ваша жизнь так отличается от жизней ваших предшественников. Каких людей и какие события можно было бы изобразить на стенах Поталы, чтобы рассказать о вашей жизни?
― Право не знаю. Мою мать, конечно, чтобы рассказать о моем детстве. Затем моего наставника. Я никогда об этом не думал, пусть другие люди решают.
Важно, чтобы моя каждодневная жизнь приносила пользу окружающим. Просыпаясь утром, я настраиваю свой ум. И весь оставшийся день все деяния моего тела, речи и ума посвящены служению другим. Это неотъемлемая часть моей практики, но также помогает обрести своего рода внутреннюю силу. Подлинный буддийский практик не должен думать о том, какую память он оставит по себе. Если вы слишком много думаете о том, что останется после вас, то ваши труды не будут искренними. Это значит, что вы больше заботитесь о собственном добром имени. Слишком эгоистично, нехорошо. Свидетельство нравственного упадка.
― Верите ли вы, что придет день, когда вам позволят вернуться в Тибет?
― Тибетский вопрос это не вопрос о личной судьбе Далай-ламы. Это вопрос о шести миллионах тибетцев и их культуре. Так что пока китайское правительство не проявит готовность разбираться с реально существующей проблемой, разговоры о моем возвращении в Тибет неуместны. Это вопрос о шести миллионах тибетцев. Я один из них. И как у каждого тибетца, у меня есть обязанность служить делу Тибета.
― Когда придет время умирать, вас похоронят в Потале?
― Если произойдут перемены и придет время вернуться в Тибет, то мое тело, скорее всего, поместят там. Но это неважно. Если самолет, на котором я лечу, потерпит крушение, то конец всему! Отправлюсь за Бен Ладеном! [Смеется]
― Вы как-то сказали, что у Ченрези ― Будды сострадания, чьей реинкарнацией являются Далай-ламы, был генеральный план для первого и пятого Далай-лам. Не думаете ли вы, что последние 50 лет тибетской истории это тоже часть такого генерального плана?
― Не знаю. В начале шестидесятых, до начала культурной революции, в одном из снов я встретился с Ченрези в храме Джокханг в Лхасе. Там находится известнейшая статуя этого божества. Во сне я вошел в комнату, и статуя Ченрези подмигнула мне и сделала знак приблизиться. И я почувствовал огромную радость, я подошел к нему и обнял его. И он сказал мне примерно так: «Сохраняй целеустремленность. Прилагай усилия, несмотря на препятствия. Каковы бы ни были трудности, продолжай свою работу».
В тот момент я чувствовал себя счастливым. Но теперь, когда я думаю об этом сне, то понимаю совет Ченрези иначе: «Жизнь твоя не будет легкой. Ты встретишь трудности. Они не уйдут быстро. Но нет причин отчаиваться».
Интервью из журнала «Роллинг Стоун» за 4 августа 2011.
Перевод Натальи Иноземцевой